эту записку писал я. Это копия. Там сверху так и написано «копия».

— Где написано «копия»? — спросил подполковник, показывая записку.

— Вот здесь, в правом углу, было написано, вот видите, тут кусочек листа оторван, — объяснил Евсюков.

— Почему же вы не передали майору Комову оригинал записки?

— Нет, почему? Я передал оригинал, а Левыкин, наверное, перепутал и…

— Расскажите подробно, при каких обстоятельствах вы передали эту записку Левыкину?

— Когда я все рассказал Левыкину, спрашиваю: что делать? Он и говорит: «Дело серьезное, надо эту записку передать замполиту, пускай начальство разберется». Ну, мы пошли ко мне, я ему даю эту записку, а он: «Знаешь, Марк, мы эту записку отдадим, и у нас на руках ничего не останется, а что-нибудь случится — потом доказывай. Садись, говорит, пиши копию». Ну, я сел, написал, отдал ему оригинал и копию, а он, наверное, нечаянно перепутал и вместо оригинала передал копию…

— Нечаянно перепутал, а слово «копия» умышленно оторвал? На какой бумаге был написан оригинал записки?

— На желтой. Я такую бумагу видел в санчасти…

— Как думаете, Евсюков, зачем я вызвал вас в особый отдел?

— Думаю, насчет вот этой… записки, — не очень уверенно ответил Евсюков.

— Вы подозреваетесь в причастности к убийству техника-лейтенанта Родина. Ряд косвенных улик свидетельствуют против вас. Для того чтобы помочь следствию раскрыть это преступление, вы должны говорить правду и только правду. Каждая новая ложь или попытка уйти от ответа — запутает и ухудшит ваше и без того скверное положение.

Попросив разрешение, Евсюков вынул пачку «Астры» и закурил. Руки его дрожали.

— С кем вы встречались двенадцатого июля в девять часов пятьдесят минут, когда отлучались из ресторана «Сухум»? — спросил подполковник.

— Я встречался с Павлом Левыкиным.

— Расскажите подробно об этой встрече.

— Это было в субботу. Утром на аэродроме я попросил у Левыкина взаймы. Павел сказал, что у него с собой денег нет, но что в городском сквере он может со мной встретиться в десять часов вечера и передаст мне деньги. Левыкин человек точный. Около десяти часов вечера я спустился из ресторана в сквер и встретился с Левыкиным…

— Ну? Что же вы замолчали? О чем говорили с Левыкиным? Расскажите подробно, — настаивал подполковник.

— Я ему сказал, что вот, мол, сижу в «Сухуме» с Астаховым, ужинаю. Левыкин похвалил меня за чуткость, он так и сказал: «Это, Марк, с твоей стороны проявление чуткости к живому человеку». Я рассказал, что Астахову срочно нужно две тысячи, деньги большие, а взять их негде. Тогда мне Левыкин говорит: «Я своему командиру и больше, чем две тысячи, доверю, но не хочу, чтобы он знал, что деньги даю я. На, говорит, две тысячи, отдай Астахову, но для порядка возьми расписку, а то, говорит, ты, Евсюков… Ну, словом, любишь “заложить”, а я должен знать, что деньги попали в надежные руки».

— Позже, в сквере, вы передали эти деньги Астахову. Когда он писал расписку, вы светили ему карманным фонарем. Так?

— Так…

— А что еще вам говорил об Астахове Левыкин?

— Ничего…

— А вы припомните, это очень важно, — настаивал подполковник.

Наступила пауза. Евсюков долго тер ладонью вспотевший лоб, но так ничего и не вспомнив, закурил от первой вторую сигарету.

— Вам не говорил Левыкин, чтобы вы чаще встречались с Астаховым, ссужали бы его деньгами?

— Говорил! — вспомнил Евсюков. — «Одиночество, — говорил Левыкин, — может плохо повлиять на Астахова. Со мной у командира отношения официальные, а ты у него в друзьях ходишь…»

— Душевный человек Левыкин! — усмехнувшись, сказал Жилин.

— Добрый, внимательный человек! — не замечая иронии, согласился Евсюков.

Подполковник взглянул на часы. До операции оставалось час тридцать минут.

Этой ночью по таблице были запланированы вылеты на новых машинах с целью тренировки к полетам в сложных условиях.

Перед полетом Геннадий хотел закончить письмо к матери. Это было первое письмо после горьких раздумий. Сказать нужно было многое, и, казалось, тесные строчки не вмещали всех мыслей и чувств…

Не стучась, в комнату вошел «Левыкин». Он остановился в дверях и, убедившись в том, что Геннадий один, уверенно спросил:

— Товарищ старший лейтенант, разрешите?

От настольной лампы под зеленым абажуром на их руки падал яркий белый свет и зеленый на лица. Руки техника были неспокойны, он перекладывал из ладони в ладонь карманный фонарь, которым пользовался в прихожей. Лицо его было непроницаемо-спокойным, и только в глазах, настороженных и недобрых, прыгали зеленоватые отсветы лампы.

— Вы мой командир, Геннадий, простите, что называю вас по имени, но… Я люблю вас и не могу оставаться равнодушным к вашей судьбе. Однажды я уже доказал это…

— Например? — удивленный, спросил Астахов.

— Когда в критический момент вам понадобились деньги, помните, это был долг чести, офицерской чести. Я дал вам через Евсюкова две тысячи.

Астахов почувствовал, как краска стыда заливает его щеки.

— Вы пришли напомнить об этом? — спросил он, не глядя на техника.

— Нет. Я упомянул об этом только потому, чтобы вы знали — перед вами друг. А дружба требует взаимного доверия.

Этот неожиданный визит раздражал его. Астахов встал и, посмотрев на часы, холодно сказал:

— Через сорок минут автобус уходит на аэродром.

— У нас еще есть время. Садитесь. Я должен сообщить вам нечто важное. Приехал следователь военного трибунала. Дежурный особого отдела, сержант Поляков, случайно слышал разговор следователя с подполковником Жилиным. Есть санкция военного прокурора на ваш арест в связи с убийством инженера Каншина.

Астахов опустился на стул.

— Вы были в состоянии опьянения. Убийство непреднамеренное — ревность, состояние аффекта, но… Самое малое, что вас ожидает, это десять лет тюрьмы. Сегодня ваш последний вылет и посадка… — После паузы он повторил: — Последние… — Это было сказано так, что у него самого на глаза навернулись слезы — старый актерский прием, когда собственная интонация жалости исторгает готовую, «дежурную» слезу.

Заметив на глазах техника слезы, Астахов благодарно пожал его руку.

— Да… — многозначительно выдохнул «Левыкин». — Я понимаю… Летчик, полный сил и энергии, человек, полюбивший небо, — получает клочок этого неба за козырьком тюремной решетки. Не сотни километров от горизонта до горизонта, а пять шагов, ограниченных камерой, пять вперед и пять назад, словно зверь в клетке…

Наступила еще более тягостная, почти ощутимая тишина, затем резкий, звенящий свист самолета послышался над их головами. Они оба подошли к окну. Это штурман полка вылетел на разведку погоды. Оставляя белый инверсионный след в потемневшем предвечернем небе, набирая высоту, самолет скрылся за горизонтом.

— Что делать? — Астахову казалось, что он только подумал, но не сказал этого вслух.

— Что делать? — повторил техник и после паузы нерешительно добавил: — Выход, пожалуй,